В горах растёт полынь
До Бить Тхуи
Рассказ
Моя мать и маленький племянник Шинь встретили меня на перекрёстке, у подножья склона, ведущего к дому. Сам дом расположен на шаткой высоте. Стар и мал. Каждый раз, когда вспоминаю про мать, я всегда вижу в своём воображении этот шаткий дом с девятиступенчатой лестницей, откуда я делаю первые неуверенные шаги, начиная свою взрослую жизнь, и куда возвращаюсь, прячусь от бурь и гроз жизни.
Мои глаза затуманились. Я поспешила спросить: «Мама, мама, здорова ли ты? Боже, сколько я переживаю, не счесть!». «Если знаешь, что я здорова, то не вернешься, так ли, Зин?». «Прошу, мама, так не говори. Я вот только что приехала, если ты меня жалеешь...». Моя мать отвернулась лицом в другую сторону, замолчала. Выдох лёгок, но длинен, как холодный ветер, дующий прямо в мою грудь.
Шинь обнял меня за шею, уткнул свой мокрый нос в мою щёку: «Тётушка, бабушка страдает старческим слабоумием». «Перестань, нехороший!». «Правда же, так сказал мой папа».
Нас в семье у мамы и папы только двое – я, да мой младший брат Зан. Мой отец погиб на войне, когда мне было всего 10 лет. Моя мать больше не выходила замуж, осталась в доме мужа, ухаживала за свекровью, вырастила всех братьев и сестёр мужа, и нас. Моя бабушка умерла, все тёти вышли замуж, и дяди переженились. Я оставила родную землю, Зан вскоре женился и тоже уехал, в одночасье мать осталась почти одна-одинёшенька. К счастью, Зан женился на землячке, а когда родился маленький Шинь, то моя мама нашла утешение.
Моя мать шла впереди, ведя за руку маленького Шиня, медленно поднимаясь по склону. Я испугалась, разве её спина уже стала такой сутулой, на самом деле? Вот на чём время оставляет свой жестокий след, на её фигуре, без всякой жалости и замедления. Ноги тоже не слушались её, а восходящая дорога кажется ей длинней, круче и неровнее. Раньше, на этой же дороге, я ставила братика Зана на лист кокоса и тянула за собой, сбегая вниз с громким криком. Нередко падали, лицом ударились в землю, но не плакали. Однако бабушка знала, и за нас заступалась, не давала матери нас бить. Потом Зан скажет: «В этот раз я пожалел маму. У неё ведь отняли и право учить, и наказывать собственных детей». В этих словах прозвучал упрёк в адрес бабушки. Ведь наша бабушка была известна во всем краю Тачоонг жестоким обращением с невесткой. А сама всю жизнь прожила в дом старшей невестки, отказываясь переехать к другим сыновьям и дочерям.
Невестка моя вернулась с поля, в спешке спустила коромысло, полное рисом, под лестницу, поздоровалась: «Ой, ты вернулась, сестра Зин! Едва тебя не узнала. Становишься красивей, как цветок, тем и мучаешь наших парней». Улыбается она широко, показывая ямочки на щеках. Она моложе меня на 4 года. Когда она пришла к нам жить в невестках, местные парни пришли к нам в дом свадебную водку пить и попадали в пьянстве, не смогли уйти. Местные в Тачоонг говорят, что мой брат Зан образованный, поэтому её отец отдала свою дочь за него только за тридцать, на самом-то деле она может стоить все сто. Сто серебряных монет, сто килограмм курятины, сто килограмм свинины, сто литров кукурузной водки. Если жених не из богатых, то он будет трудиться до конца жизни, чтобы погасить такие долги. Когда невестка пришла в дом жить, я была рада, потому что, таким образом, в какой-то степени могу быть спокойна, оставив семью. Она, похоже, богом создана, чтобы быть невесткой в нашей семье, так как она похожа на мою мать, начиная с самых незначительных привычек в быту и в еде. Как будто у мамы появилась еще одна родная дочь. Я не послушалась, как она хотела. Я вырвалась из дома и ушла. Иногда в борьбе за жизнь на чужбине я устаю до такой степени, что хочу спрятать лицо на её грудь и плакать вдоволь. Однако все живу далеко от матери, ещё дальше и дольше.
В коромысле четыре крупных пучка риса, несмотря на тяжесть, невестка легко подняла на свои плечи, легкими шагами шагает по лестнице, оставляя девять ровных мокрых следов. Взяв пучок, она равномерно распластала рис для сушки на полу у конца двора. Там лежит на сушке уже несколько десятков таких пучков. "Много ли в этом году собрано риса, невестушка?». «Много. В этом году хороший урожай. Хватает на твою свадьбу. А ты... вернешься ли выйти замуж в горах, Зин?». «Поздно, никто уже не хочет жениться на 26-летней старухе. Остаюсь я в девках». «На высокое дерево сильный человек полезет, Зин».
Я внесла свои вещи в дом, взяла коромысло, пошла за невесткой на поле, помогая ей принести срезанный рис домой. Невестка идёт быстрыми шагами, не обращая внимание на колючие ветки, цепляющие её за икры. «В этом году все семьи оставили горные поля, пошли вниз обрабатывать водные. Даже клейкий рис там выращивают, новые сорта, сейчас можно битьём отделить зерна от соломы, как обычный рис. Но бабушка Шиня наставила выращивать клейкий рис старого сорта на горном поле, чтобы делать рис и пироги на полнолуние, и еще надо отложить в ожидании тебя...».
Скошенный рис лежит на поле. А когда высушится, лишь одного огонька хватит, чтобы всё стало чисто, готово к новому посеву. Вечер медленно ниспадает на тёмно-жёлтые горы и леса вдали. Ветры порывами дуют по горным склонам и долинам, развевая запах дыма из выцветших домов, появляющихся в стороне селения народности фула.
Чумазый мальчуган гонит большое стадо коз с горы. Проходя меня, он остановился, широко открыл любопытные добрые глаза. Я улыбаюсь дружелюбно, спрашивая: «Привет! Как тебя зовут?». «...». «Твой дом вон там у ручья?». Спрашиваю так, потому что когда проходила этот ручей, я увидела хозяйство - дом с сараями, стоящими рядышком. Мальчик ничего не говорит, издавая только робкие непонятные звуки. Он неожиданно подал в мою сторону пучок тёмно-зеленной травы, показал язык, повернулся и пошёл, звонко хлестал своим кнутом по воздуху.
Невестка тихо проговорила: «Немой. Возможно, ты уже не помнишь. Когда ты еще дома жила, он часто приносил рыбу продать маме. Сейчас он ночует в разных домах, по несколько дней. Ему около двадцати, но таким и остается, не растёт уже... Что он тебе дал? Полынь? Ух, так далеко пошёл, вот почему поздно вернулся...». И я только сейчас заметила знакомый терпкий запах...
Я замолчала. Зан удержал длинный выдох. На подносе тарелка с тушёной полынью кажется расплывчатой и размывается... У меня в подсознании зазвучали звуки потопной воды, все смывающей на своём пути из верхов вниз по течению. В ушах зазвучало тресканье на солнце сухой коры деревьев, одинокий жалобный зов детёныша-оленя, ищущего свою мать, и ветры, прошуршавшие по крыше. В том году, когда была сильнейшая засуха, я шла за матерью с двумя поленьями бамбука на спине, проходили мы две горы, до отдалённого места от Тачоонг полдня ходьбы, до места, где нашли воду, перемешанную с мхом в маленьком углублении среди камней.
Очень холодно было, ледяной туман падал на землю порывами. Утром выходишь и видишь, что вся зелень вокруг завяла. Тыква не успела дать плоды, уже высохла. Семена садовой горчицы мать рассеяла уже месяц как, но не дали они ростки. Без тыквы и горчицы зимой у населения в наших краях не было других овощей. Один день, второй, месяц..., в еде имеется только маниока с солью. Зан плачет. Бабушка за ним, а за ней и мать. Вечером того дня мать пошла в огород, взяла пучёк горькой полыни, а бабушка ей говорит: «Не стоит так поступать, мать Зин». Мать проговорила в нерешительности: «Думаю ничего. Раз коза её ест, то, наверно, и мы можем». Нет овощей в пище, у всех рот уже покрыт волдырями. Однако с давних времен у нас никогда не кушали полынь, её собирают и приносят в дом только тогда, когда в доме кто-то болеет. Её жарят на горячем камне и ставят больному под подушку.
Собранную полынь мать отварила, потом тушила с прокисленным рисом. Несмотря на кислый вкус риса и соль, полынь на тарелке остаётся горькая. Я постаралась и съела несколько ростков, а Зан от горького вкуса выплюнул сразу и заплакал. Однако от полыни мы выздоровели. Постепенно привыкли к горькому вкусу, чувствовали облегчение в кишечнике. Бабушка выложила её в пиалу и понесла к соседям. Односельчане последовали маме, собрали и употребили полынь в качестве зелени. Чем больше срезали, тем бурнее растёт полынь, вопреки засухе, несмотря на холодные ветры, шумно продувающие по земле. В полях, в огороде, под домом на сваях, где стоит пустой сухой глиняный сосуд для воды, везде растёт полынь, как дар от неба, в возмещении своей суровости.
Маленький Шинь уже заснул, показывая свой круглый животик огню. Мать взяла в руки недоделанную рыболовецкую сеть и продолжает работать, невестка варит кашу для свиней и очищает зерна собранного риса от соломы. Зан курит трубку. На печи каша уже закипела, когда мать начинает разговор: «Зан, скажи твоей сестре хоть слово. Ты же ждал её прихода домой». Невестка медленно говорит: «Ты ж работник местной власти, разговаривать с чужими ты мастер, что, так трудно говорить с родной сестрой?». Зан подвигал всем телом, с трудом выдавливает: «Зин приехала надолго же, завтра скажу. Дайте ей отдохнуть с дороги...». «Не, не на долго я. Приехала я лишь на несколько дней. У меня много дел там...». Зан всегда такой – не боится чужих, но всегда побаивается родную сестру. Ведь с детства я всегда властвовала над ним. Я так не хотела бы. Потому что у моего отца всего один-единственный сын, а он ведь старший в нашем роду...
Зан выговорил всё-таки, с трудом выложил всё, что хотел, временами украдкой смотрел на мать, однако она сохраняет неучастие к разговору. Оказывается, они с матерью находятся в несогласии, это, что ж, вечное несогласие старого и нового. Власти общины в настоящее время проводят у жителей местных селений агитацию нового образа жизни, гигиены, культурного быта, призывают изменить старый образ жизни и искоренить некоторые несоответствующие новому времени обычаи и привычки... Однако Зан, один из тех, кто должен идти вперёд, быть примером в этом, застрял на упорстве собственной матери, как будто споткнулся, застревая ногой, о порог в собственном доме. Трудно ему, трудно. Вот, не знаю, остаюсь я дома только на несколько дней, смогу ли я ему помочь.
Мать поторопила всех спать, открыла сундук и достала из него мой костюм, хранимый с того дня, когда я еще жила дома. «Помнишь ли, как правильно надеть?». «Да мама, но... такие постриженные волосы, как же надеть головной убор?». Мать сделала длинный выдох. «Знаю я, не могу уже тебя задержать дома. Высокие горы, дремучие леса не могут твои ноги задержать. После моей смерти неизвестно, вернешься ли ты в Тачоонг? За какого человека ты выйдешь замуж, Зин? Почему до сих пор ты его домой ещё не привела, хоть я могу ещё увидеть его лицо и руки? Или ты боишься, что твой парень презирает тебя, твою деревню? Смогу ли я принять при жизни чашку водки от зятя, посмотреть, эта чашка полна или нет...».
Я горько зарыдала. Уже давно так не плакала. Что скажу матери, когда я решила уехать, оставив родную землю ради своих страстных надежд, стараясь бороться, вырваться от тьмы и недоступности родной земли, от боязни быть «оцененной» как мать или невестки. Чем ещё могу оправдать свой поступок, так, чтоб она довольна была? Я тискала в своём объятии ее маленькое, холодное тело. Куда, мама, пропала твоя теплота, полнота живучести? Где твоя полная грудь, грудь вдовы? Где твои волосы, пропитанные ароматом риса, терпким вкусом полыни, солоноватым вкусом палённой лимонной травы?
Тихая ночь, слышно только, как вода течет в бамбуковом водопроводе. Не знаю, сколько раз Зан уже заменял эти трубки на новые с тех пор, как я покинула дом. Вдруг услышала я грустный крик домашнего геккона. Я вспоминаю отца со слезами на глазах. Когда был жив, он также держал дома гекконов. В дождливую ночь запустил нескольких пойманных гекконов под соломенную крышу, они там и остаются жить, не убегают. Бывало, их стая становится большой, до десяти особей, и такими наглыми стали, что ползали по порогам. А по количеству криков можно определить погоду завтра. Если это чётное количество, то дождь будет, а если нечётное – будет солнечно. Мой отец слушал, и согласно этому крику определял, что из домашних дел делать на завтра.
Вспыхнула пограничная война, наша семья начала эвакуироваться. Остался воевать вместе с местными партизанами отец. Когда военные действия временно закончились, мы вернулись домой, а отец погиб. Наш дом разрушен, домашние гекконы разошлись неизвестно куда. Бабушка со слезами сказала, что это они последовали за моим отцом. А этой ночью... снова закричали гекконы. Неизвестно, есть ли среди них те, которые были потомками тех, которые были тогда? Лежу считаю, считаю, так и не могу определить, количество криков их чётное или нечётное. А мать жалуется, что в последние годы погода капризная, урожаи тоже нестабильны.
«Зин, а Зин, не спишь ещё?». «Да, мама, что ты хочешь мне сказать?». «Завтра скажи Зану, пусть уходить жить в общинном центре, если не хочет дома жить». «Ой, нет, мама, что ты говоришь? Он не смеет так поступать». Мать проговорила дрогнувшим голосом: «Более шестидесяти лет я жила как ручей, вода вниз течёт. Скоро вот настигну реки, скоро отправлюсь за твоим отцом, а сын заставляет поворачиваться, вверх по течению течь. Он... твой брат Зан...». «Но я-то думаю, нет никакой там сложности...». «Это как нет? Или ты, Зин, с ним тоже заодно? Зин, многими поколениями у нас люди живут в доме на сваях, а под людьми живет всякий скот да птица. Вдруг твой брат захотел вывести буйвол в сад жить, так заболела буйволица, сколько не давала подсоленную воду, всё не может выздороветь. Гусей тоже выгнал в отдельное место. Утрами надо теперь их искать. Тут один, и там другой... И ты, и он, с малолетства сидели и спали на полу, а когда выросли до такого роста, вдруг принёс он домой мебель. Ещё говорит, что надо быть приличными хозяевами, когда придут гости. Что значит приличность? Что за приличность, когда гости хорошо одеты, но не разуваются перед входом в дом? Сидят они за столом, спиной к алтарю. Хлопают они по щекам детям, погладят им голову... А когда я начала говорить, то он ещё хотел снести этот дом, чтобы построить кирпичный дом с черепичной крышей. Я болела, велела ему зарезать козу, вызвать шамана, чтоб скорее выгнать злой дух, а он отказывается, заставил пить какие-то лекарства, одни пилюли красные, да зеленые... Вы, дети, теперь становитесь мудрыми, хотите вы следовать за низинными людьми. Мне не надо. У меня нет таких детей. Я тут умру». Худая грудь у неё чаще поднимается, застучало сердце быстрее, отрывистее. Она плачет без слёз. Старость уже унесла последние горькие слезы её жизни.
Долгое молчание, и мать слегка освобождается от моих объятий, осторожно поправляет одеяло на мне. Я встала, спрашивая: «Ты куда в такую ночь?». «Спи ты. Пойду я посмотрю на новорожденного буйволёнка. Попросила мать Шиня дать буйволице сухую половицу для утепления, но, кажись, забыла она». Вечером господин Тао из далёкого селения Нгамдангвай приходил, попросил платить аванс, чтобы купить буйволёнка, когда он подрастет. У него от рождения белая шерсть, у нас таких буйволов не используют в качестве тяглового животного, избегая как нехорошую примету. Но мать не хотела продать. Она жалеет буйволицу-мать. Очень долго просил гость, а мать всё не хотела взять его деньги.
Я никак не могу заснуть. Чем позже становится, тем холоднее. Это привычно для здешних мест. Несмотря на жару днём, которая может высушить солому толщиной в несколько ладоней, ночью всё равно холодно будет. Круглый год не расстаются с теплым одеялом. Вот тяжёлое одеяло, под котором я лежу, пахнет памятью. Когда собралась она замуж, моей матери было шестнадцать. Она сидела месяцами над ткацким станком, чтобы сделать это одеяло. А ведь кроме одеяла она должна была еще приготовить множества полотенец, шарфов и костюмов. Мать рассказывает – в первую брачную ночь очень холодно было, однако она наотрез отказывалась спать под одним одеялом с моим отцом. В конце концов, отец сидел у огня, курил свою махорку до утра. Мать вышла замуж, пришла в дом отца жить без приданного, так как мой дед – её отец - умер рано, она росла у дядя и тети. Бесприданная невестка должна жить тихо-смирно у печи, как кошка, с утра до ночи не сметь поднять лицо, не сметь кушать досыта, в восемнадцать лет стала она ещё худее, меньше ростом, чем когда вышла замуж. Моя старшая сестра родилась, но вскоре заболела воспалением легких и умерла, не прожив и месяц. Около десять лет прошло, пока я не родилась наконец...
В северных горных районах рано наступает зима. Когда первые жёлтые листья у персиков и слив отрываются от ветки, вода в ручье уменьшается. Течение в основном проходит под камнями. Ветры приносят холод гор и камней. Полынь становится сухой, корни уходят далеко-глубоко в затвердевшую землю, и становится темно-коричневой от жестокой заморози. Днями, порой неделями, не видно солнца, даже при полнолунии не видна луна. Это относительно свободное от работы время года. Девушкам остаётся только сидеть дома за ткацким делом у огня, щёки красны от тепла. На горных полях растёт только гречиха. Гречневые зерна не так вкусны, как кукуруза или рис, зато цветы красивы. Чем холоднее погода, тем красивее, насыщеннее цвет
гречишных цветов. Вся гора, где поля одной семьи сливаются с полями другой, покрыта этими розовыми цветами, до неба длится. Со всего поля собираются порой несколько всего корзинок зерна, но все сажают, потому что она такая нетребовательная. Когда урожай кукурузы уже собран, зима начинается, гречневые зерна бросают на поле. От холода даже трава не растёт, но гречиха бурно развивается. Поэтому во всех хозяйствах сеют гречиху, чтобы зря не простаивали поля.
А когда слышится звук конских копыт возле дома, на грушах зацветают белые цветы, это весна наступает. Мужчины, взяв и повесив на пояс нож, выходят из дому в поиске крупных свиней, их покупают и режут на Тэт. Пришла весна, но холод ещё стоит до марта или даже апреля. Пастухи, когда выгоняют коров и коз на пастбище, не могут пока оставить дома тлеющий соломенный фитиль для разжигания огня, а от холода у всех кожа на лице трескается, красная.
Только земля начинает рыхлеть, коровы и козы наслаждаются свежей травой, и вода начинает течь по бамбуковым водопроводам. После Тэта целый месяц праздники отмечаются в селениях, одним за другом. На любом рынке большая толпа молодых парней и девушек, нарядно одевающихся, блестящих серебряными браслетами и кольцами. Мало покупок делают, главным образом любуются друг другом. В своё время мой отец также впервые увидел мою мать, когда она поправляла свою причёску на одном из таких
рынков…
Вернувшись, мать не легла в постель, а подошла к очагу, вздула огонь в печи, взялась снова починять рыболовецкую сеть. Свет огня играет на её силуэте, на седых волосах, на лицо, покрытом морщинами... Вдруг почувствовала я страх, откуда, не знаю, появляющийся. В уме явился ясный образ: открытый пустой гроб, приготовленный матерью к собственной смерти уже лет пять или шесть назад, возле которого, часто шаля, играли маленький Шинь с детворой. Это огромное каштановое бревно стоило трёх коз, Зан притащил его домой на буйволах...
Я вышла посидеть с матерью. Немножко погодя, когда петухи начали петь, невестка тоже встала, стала на цыпочки и достала плоскую корзиночку с солью, которая лежит сушится над печью, перемешала её. У нас в селении будет большой праздник полнолуния в этом июле. Даже в самых бедных семьях у детей будет новый костюм, в кухне готовят как минимум сладости из банана и баньгу, вдобавок к большой пароварке красного или пурпурного риса. В детстве, бывало, я заставляла маленького брата Зана уйти в далекие гуляния с ровесниками в Кхуойнам, играли в городки или вращающиеся волчки, а когда хотелось есть, мы заходили в любое хозяйство, и везде находились для нас сладости поесть. Обычно июль считается дождливым, однако в дни полнолуния всегда светло, солнечно. Мужчины заходят в гости попить водку у друзей, бывало, на несколько дней подряд.
Невестка напоминает: «В полнолуние этого июля ты должна приехать домой, Зин. Уже два раза ты не приезжала, мы наделали сладости, не смогли съесть. Если делаем мало, то бабушка говорит, вдруг ты приедешь, да еще с друзьями, вдруг не хватит, вот и добавим муки, добавим бананы... Ах...». Я посмотрела на мать. Хочу спросить, она только делает вид, что на меня обижается, а в душе всегда любит да жалеет свою дочь больше всех на свете, но мать, кажется, не обращает на нас внимание.
Раним утром, еще не видно человеческого лица, Зан уже собирается уходить, сказав на выходе, что на собрание в уездном центре. Он посмотрел на меня, желая сказать что-то, однако постоял в замешательстве и помолчал, ушёл. Рев мотора его «Минска» удаляется и затихает. Меня мучает это грустное лицо брата, который совсем недавно ещё со мной спорил за каждый кусок жареной маниоки. Говорят, хотят перевести его на работу в уездном центре, но он не хочет уходить из родного селения. Зан, в отличие от меня, тесно связан с местом, где родился. Так и не может переехать, несмотря на представленные возможности и шансы повыситься. Я жалею и чувствую благодарность к своему брату, так как он на себя взял всю ответственность перед матерью. Там в другом мире, я уверена, и мой отец будет доволен.
Шинь встал, лицо не помыв, взял меня за руку и потянул за собой вниз по лестнице: «Пойдем, тётя, гусей искать, а то бабушка ругает папу». «А где их искать?». «Я знаю где. Иди быстрее». Шинь бегом вёл меня к ручью, где упорно толчёт пестик в ступе под течением вода. Вся стая гусей там на самом деле собралась. Спят на одной ноге, а головой под крылом. Все закричали, когда их разбудили. В нашем селении во всех домах держат гусей вместо сторожевых собак. Два гуся хватит, можно уйти из дома, не закрывая ворота.
Как только мы согнали гусей до дому, моя мать уже ждет нас под лестницей в ожидании. «Кто разрешил тебя идти так рано, да рубашку не надевать, а Шинь?». Мальчик делает вид, что её не слышал, быстро проговорил: «Мы с тётей Зин пошли искать гусей ж. Хорошие, послушные гуси. Надо только сделать для них маленький шалашик у водопровода, бабушка. А, бабушка, - он запнулся немножко в замешательстве, – бабушка не ругай моего папу, не обижайся на него. Жалько ведь. Бабушка, прошу, головой покивай. Давай, покивай, как я делаю». Сказав, он несколько раз кивнул головой. Моя мать смотрит на мальчика, в глазах заиграли искринки, как будто заулыбалась. Шинь похож на моего брата как две капли воды, начиная с темной кожи, узких миндалевидных глаз до прядок вьющихся волос. Он по-настоящему является образом Зана лет двадцать назад... Кажется, мальчик старается, как может, чтобы разрешить то дело, которое его отец, как ни старался, но всё не может понять, как делать. И моя мать доверяет ему. Наверно, только потому, что пока он находится в её объятиях, служит соединяющим звеном между ней и детьми, которые хотят вырваться в дальние высокие полёты.
Под лестницей, где сейчас стоят моя мать и маленький Шинь, лежит очень большой камень. Отличающийся синим оттенком цвета, камень до такой степени большой, что на нём хватает места для десяти человек. Мой отец вытащил этот камень из ручья после зловещего полноводья. На этом камне я встретилась с отцом в последний раз, внимательно слушала его последние напутствия и горько плакала, не хотела отпустить подол его рубашки. Позже, уж не счесть сколько раз я стояла на том его месте, лицом к высокой вершине горы Тэйконлинь, покрытой густым туманом, и чувствовала теплоту, источник силы и живучести, чтобы продолжить делать свои шаги там, по жизни.
Солнце восходит. Красное, как огонь, оно предвещает жаркий день. Под таким солнцем достаточно сушить три дня рис, чтобы стал он совершенно сухими, и его можно уже хранить на этажерке над печью. Ежегодно, после сбора урожая, на этажерке, пристроенной по длине дома над печью, полным полно риса и кукурузы. Початки кукурузы свисают вниз, а на них лежат пучки риса. Если урожайным выдался год, то не успевают употребить весь предыдущий урожай, а уже можно собирать новый. Моя мать рассказывает, в старину, у бабушки с дедушкой стояли такие ёмкости с рисом, которые превосходили возраст младшего дяди.
Слышны звон и звук копыт. Это Немой угоняет коз на пастбище в гору. Он остановился у наших ворот, ждёт, когда моя невестка выгонит наших коз. Я сказала невестке: «Давай, я пойду с ним». «Да незачем. Он один справляется. И ещё, очень-очень далеко идти, Зин». «Дойду, сколько там дороги будет. Хочу найти горькую полынь». «Только за этим? Скажи, пусть принесёт. Зачем идти, зря силы тратить, устанешь».