Рассказы писательницы До Бить Тхуи - перевод Куинь Хыонг
Добавлено: 17 мар 2017 16:51
Перевод с вьетнамского Куинь Хыонг (tykva).
Редактор русских текстов - Ирина Винсковская (администратор Нят-Нам.ру, на форуме ozes).
Мачеха
Рассказ
До Бить Тхуи
Иллюстрация к рассказу "Мачеха". Художник То Тием.
Мой отец женится.
Обычное ж дело. Мужчины в этом селении Зинсан, как умерла жена, то сразу повторно женятся. Ведь без жены никто им в горных полях не поработает, кукурузу не измельчит, кукурузные пироги менмен не испечёт, кукурузную водку не взгонит. Все мужчины так говорят, губами чмокая, испуская густой табачный дым изо рта.
Мой отец поступает по-другому. С тех пор, как моя мать умерла, прошло уже три сезона кукурузы, кукурузные початки третьего сезона уже проедены жуком и начинают портиться, и он впервые начинает говорить о повторном браке.
Его новая жена родом из селения Паомафин, работает медсестрой в общинном медпункте. Медсёстры в общинном медпункте лечат главным образом буйволов и коров, мало лечат людей. Ведь люди редко болеют, а буйволы и коровы в холодную зиму часто падают прямо среди ночи. И если они упадут, то люди сразу побегут в медпункт, позовут медсестру. Сначала медсестра говорила, что она не умеет лечить коров и буйволов, она лечит людей, и её ругали – люди и коровы, какая разница, ведь и те, и другие кушают овощи и траву. Вот так говорили. Не дали возразить.
Медсестра поехала в уездный центр. Купила кипу книг. В них одни картинки коров. Прочитав эти книги с коровами, она опять поехала в уездный центр и принесла домой жестяной сундук с лекарствами. И большущие шприцы.
Вылечила она первую корову, за ней вторую, и пошла третья. Время шло, односельчане начали звать её «коровьей медсестрой».
Мой отец познакомился с медсестрой, когда наша корова рожала. Ножка телёнка уже выходит, а тело ещё в коровьиной утробе, не может пройти. Отец велел мне бежать в медпункт за медсестрой. Медсестра бежит, причитая: «Что мне делать, что мне делать, я ж от роду в жизни никогда не принимала роды у коров…».
Ну, быстро же бежит медсестра. Я, задыхаясь, бежала за ней, следя за её тонкими ножками в мягкой тканевой обуви, перебирающими по мокрой траве, как ножки у зайчика.
Рожающая корова жалобно мычала в сарае, мой отец стоял рядом, не зная, что делать, хлопал по её крупу, как будто ей хотел сказать – постарайся, дорогуша. Я спряталась у двери в кухне, не смела посмотреть в сторону сарая. До моего укрытия доносилось только, как медсестра приказывала отцу: «Принеси тазик, принеси веревочку, дай нож, дай сюда лампочку...». Ума не приложу, зачем эти вещи. Некоторое время спустя прозвучало радостное восклицание отца: «Вышел! Ух ты, родила! Всё в порядке!».
Медсестра приходила к нам еще несколько раз, чтобы посмотреть, как телёнок, как корова. Каждый раз приносила корове свежие кукурузные початки. Мой отец тоже несколько раз заходил в медпункт, чтобы взять вакцины против пастереллёза для теленка.
Однажды вечером, после ужина, он обходил сарай, где у нас содержатся коровы и козы, и говорит:
- Сей, а Сей, я женюсь.
Я уронила нож в кучу стружек, отделяемых от корня маниоки, который чищу, начала искать и не могла его найти. Я ведь ждала эту фразу от отца ещё три года назад, когда моя мать ушла из жизни, оставив нас. Ждала, но отец не говорил, я уже думала, что ему и правда не нужно жениться вторично. Без жены у него дома ежедневно менмен приготавливается, водка гонится, корм для свиньи варится, даже вот корова, и та родила телёнка. Все женские занятия дома отец сам делает, а если что он не делает, то делаю я.
- Не ищи нож. Он там среди этих стружек. Возьми лучше другой.
Я совсем забыла, что мои руки ещё роются в этих стружках, а сама лицом прячусь между коленями. Забыла то, что сказал отец.
- Я женюсь. Хорошо?
Отец спрашивает таким грустным голосом, что так и висит в воздухе, как жёлтый листок, уже оторвавшийся от ветки, и сам не знает, куда летит. Я встала, взяла электрический фонарь и вышла.
Пошла я к бабушке. Она сидит у огня, починяет рыболовецкую сеть. Отражение огня играет в её старческих глазах.
- У тебя что, делов нету, в такой час пошла гулять?
- Дела-то, если делаешь, то они есть, а если не делаешь, то нету.
Я выдавила улыбку, села у огня и взялась раздувать огонь под кастрюлей с кипящей кашей для свиней.
- Что случилось?
- Не, ничего, бабушка.
Я невольно посмотрела в левую комнату. Раньше, до того как вышла замуж за отца, моя мать жила в той комнате. Переднюю её дверь закрывают красные с белыми ромашками шторы с шерстяными помпонами, свисающими вниз сверху. Когда моя мать только что умерла, я каждый день прибегала в дом бабушки. Встретиться с бабушкой всё равно, что с матерью, разница разве только, что бабушка намного старше. А бабушка говорила, ей видеть меня также, как видеть свою дочь, разница разве только, что я намного моложе.
Эту ночь я осталась у бабушки ночевать. Поздно, когда во всех домах огни уже погасли, отец пришёл. Я лежала у бабушки в её постели, слушала, как собака пробежала, когтями постукивая по каменному двору и виляя хвостом, узнав знакомого. Отец стоя у двери, громко сказал:
- Спи тут, завтра встань рано, не опаздывай в школу.
Сказав только одну фразу, он повернулся спиной и ушёл. Слышен скрип ворот, и виден свет его удаляющегося фонаря.
Бабушка обняла меня своими руками, потрогала косточки, выступающие под рубашкой. Погладила мои волосы и понюхала их. До утра она плачет. Я плачу. Она думает о своей дочери. Я думаю о моей матери. Когда бабушка выдала свою дочь замуж, она была выше меня на полголовы. Кроме роста, мы были похожи, как два плуга из одной формы. Так сказала бабушка.
Перед тем, как уснула, я успела услышать, как она причитает: «Что поделаешь, что поделаешь, волу нужна корова, без коровы испортится вол». Сказала и тяжело выдохнула.
И вот настал день, когда медсестра на самом деле пришла к нам в дом жить. В этот день я не была дома. Я не была у бабушки. Я боюсь видеть бабушкину сутулую спину, когда она сидит перебирает горох в углу двора, а рядом с ней лежит кренделем собака. Грустные у собаки глаза. Грустнее звучит песня бабушки. «Сироте, как я, зимой кушать рис, перемешанный с отрубями. У тебя мать, ты кушаешь белый рис, у тебя красивое платье».
Она поёт мне и себе. Меня жалеет. Она боится, что мачеха меня выгонит из дому на все четыре стороны света, а она-то, старушка, скоро умрёт, и неизвестно, кто за мной присмотрит.
Я тоже так думаю. Бабушка уже стара, если умрёт, к кому побегу я переночевать хоть ночь, две, три?
Я сидела на самом высоком месте склона на дороге, там, где прежде сидела в ожидании матери, когда она на рынок уходила. Я узнавала её зонтик издалека. Она одевала красочно вышитый костюм, утром уходила, вела за собой двух коз, а вечером возвращалась с тяжело навьюченной лошадью. Темнеет, и когда уже так стемнело, что не видно человеческого лица, тогда мама и её лошадь достигали вершины склона, где сидела я, и обе они, и мама, и лошадь, мокры от пота.
Однажды в такой же рыночный день я также сидела на этом месте дотемна, до того, что видны только белые камни у края дороги, а мамы не было и нет. А когда её принесли, уже лежала безмолвно-немая и унесла с собой маленького, ещё не рожденного братика. Вьючная лошадь споткнулась у края пропасти, а она схватила её за хвост, хотела остановить. Но как она могла удержать лошадь с тяжёлым товаром на спине, скользящую вниз? Лошадь затащила маму с собой в пропасть, на половине дороги мама застряла на дереве, которое там растёт на склоне горы над пропастью...
Я не стала кушать за одним столом с мачехой. Жду, когда отец с мачехой поедят, и я начинаю есть. Раз, другой. Мачеха тоже бросила кушать. Сварила еду, там оставляет. Отец тоже не кушает. Бабушка пришла, посмотрела на нас троих, каждого в своем углу, и на котел с рисом, оставленный нетронутым. Плачет бабушка.
- Знала бы, что смертью своей одной замучит живых до такой степени, она не захотела бы умереть.
Мачеха бросилась обнять бабушку, спрятала свое лицо за её спиной, а плечи дрогнули.
Ночь, я не сплю. Сижу у огня. Раздуваю огонь в печи высокий-высокий. Громко стучу палочками о край огромной кастрюли, в которой варится тыквенная каша для свиней. Всю ночь рублю, измельчаю тыкву. Нож усиленно стучит о доску. Раз прорезала, другой прорезала, тыквенные побеги и листья мелко нарезаны, как рубленые. Свиньи посреди ночи спят, я бужу, заставляю есть сваренную кашу. Как съедят, возьму сковородку, сварю ещё кашу. Рублю тыкву и слышу, как отец вздыхает на том этаже, пристроенном для гостей в доме. Оттуда, из комнаты матери, слышен плач, горький, тихий, как течёт вода, как скулит щенок, отделённый от суки. Скулит щенок, пусть. Я сижу у огня. Кто хочет спуститься со второго этажа и пойти в ту комнату, надо пройти мимо меня, мимо доски, на которой я рублю тыкву.
Утром, когда наша собака ещё спит в сухих стеблях кукурузы, мой отец и мачеха уже встали. Смотрят ли они на меня, я не знаю, потому что не смотрю на них. Они устали за бессонную ночь, я тоже устала, ещё усталее, потому что я всю ночь напролёт рубила тыкву и варила кашу для свиней.
Я накинула на плечи школьную сумку. Собака побежала за мной. Я прогнала её.
- Иди домой. Иди. Ты должна присмотреть за домом, пока я в отлучке.
Но собака не слушается, всё бежит себе за мной. Однако она так делала каждый день и раньше. Я нагнулась, подняла камушек, кинула в неё, прогоняю её домой, обратно. Она побежала домой, но на половине дороги остановилась, снова побежала назад, ко мне. Я прошла поворот, ещё вижу, как она сзади бежит. Жалею я собаку. Она похожа на меня, тоже боится, что мачеха займёт место мамы в доме.
Сидя на уроке, не могу учиться. Уроки протекают мимо ушей. Думаю, не могу же каждую ночь рубить тыкву. Дальше могу рубить тыкву только ночью, не днём. Днём, когда я в школе, дверь в эту комнату откроют, войдут.
Я поднимаюсь, выхожу из класса. Мне кричит учительница, я ей не отвечаю. Бегу домой, за мной бежит собака. Обе мы, и я, и собака, тяжело дышим. Толчком открываю ворота, дверь в дом, стою посреди дома, а колени стучат друг о друга. Смотрю на плотно закрытую дверь в ту комнату. Я толкаю собаку туда, в ту комнату, хотела было сказать ей войти туда, открывая ту дверь, но она меня не поняла, убегает во двор. Я стою перед той дверью, хотела было толчком открыть её, но боюсь увидеть то, что на уме думаю. Однако дверь эта плотно закрыта. Везде тишина, без малейшего шороха или шума, кроме кудахтанья кур во дворе.
Я стою там очень долго. Тяжёлые деревянные двери плотно закрыты.
Вдруг подумала, что если у меня появится братик или сестричка? Если это братик, то неописуема будет радость моего отца. У моего деда только двое сыновей, мой отец и мой дядя. Мой дядя умер, у него одни дочери. Моя мать умерла, успев родить моему отцу только меня...
А что, если будет сестричка. У неё будет такая же нежная белая кожа, как у мачехи. Будут розовые щёчки, как у мачехи. Белые зубы, как у мачехи. Тонкая осиная талия, как у мачехи... Я слышу грустный голос бабушки: «Сироте, как я, зимой кушать рис, рис кажется ломанным, перемешанным с отрубями. У тебя мать, ты кушаешь белый рис, у тебя красивая одежда».
Я даже не заметила, что заснула у двери. Ведь я уже рублю тыкву всю ночь, до какой степени хочется спать, сама не осознавала.
Я проснулась, потому что услышала суматошные шаги и лай собаки.
- Медсестра, медсестра, где ты? Моя свинья свалилась на бок, пена у неё во рту. Она помрёт. Ты где, медсестра?
Это старуха соседка. Она прибежала в дом без приглашения. Я показываю на дверь. Подбежала старуха и толкнула в двери. Они свободно открылись.
- До каких пор ты спишь, а медсестра?
Старуха двумя руками потёрла свои глаза. В комнате темно, никого нету. «Нету никого». Она проговорила и прыгнула через порог, убежала.
Я вышла во двор вслед ей. Солнышко светит, посреди зимы так. Цветут первые белые сливовые цветочки, радостно, что дождались солнца. Собака лежит на спине, животом повернулась к солнцу. Увидев меня, она только хвостом и повиляла.
Я почувствовала, как с меня ноша огромная большущая снимается. Я так сидя и задремала у двери этой комнаты, а ведь не надо было тут засыпать.
Я пошла по двору, подошла к сухим стеблям кукурузы, которые сушатся в углу, легла вниз головой и там и заснула.
Ночь. Я опять сижу тыкву рублю. Две, три, пять ночей, всё не сплю. Ночью рублю тыкву, а днём сплю в сухих стеблях кукурузы. Десять дней или несколько десятков дней, уже не помню, однажды собака разбудила меня, куснула за подол платья. Уже стемнело. Мой отец пошел на реку рыбачить прошлой ночью, но днём не пришел домой. В доме слышен стук ножа о доски. Я вошла в дом. Перед печью сидит мачеха, это она рубит тыкву. Вся тыква уже порублена, но она всё сидит и стучит ножом в доску. Пальчики худые, привыкшие к уколам в крупы коровам, к принятию родов у коров, эти пальчики покрыты мелкими тыквенными отрубями. Я хотела ей сказать, пусть, ночью сегодня буду ещё тыкву рубить. Не буду обращать внимание на плач, как скулит щенок, отделённый от суки, не буду обращать внимание на выдохи. Буду сидеть ночами рубить тыкву.
Во двор кто-то прибежал тяжёлыми шагами.
- Сей, а Сей! Быстро на реку, посмотри, там твой отец...
Не дождавшись конца фразы, я бросилась за ворота, они лягнули друг об друга за мной. Я бегу. Собака бежит. Мачеха бежит. Односельчане бегут, как будто гонятся за диким хищником в сторону реки. Светят электрические фонарики.
Мой отец там свою рыболовецкую сеть бросил, сеть застряла между камнями. Он нырнул туда, сеть забрать хотел. Но не вынырнул. Так говорят односельчане. Я не успела разглядеть черную водную поверхность под слабым светом фонарей, вдруг услышала, как что-то большое бухнулось в воду. Кто-то тревожно зовёт: «Медсестра! Не найти его. Брось. Быстро течёт вода, холодная вода!».
За ней последовали уже двое или трое. Они ищут моего отца, и вытащили из воды их медсестру, мою мачеху.
Недолго побултыхавшись в воде, они все вышли на берег, без моего отца. Я пробралась через толпу, вижу, у мачехи вся одежда мокрая, волосы мокрые, лицо бескровно-белое. Она проговорила дрогнувшим голосом:
- Нет твоего отца там, Сей, нет его там, Сей.
Я бросилась к ней на грудь. Слышу плач, как издалека, как будто я ещё стояла там, на вершине склона, где белые камни стоят рядышком у края дороги над пропастью.
Редактор русских текстов - Ирина Винсковская (администратор Нят-Нам.ру, на форуме ozes).
Мачеха
Рассказ
До Бить Тхуи
Иллюстрация к рассказу "Мачеха". Художник То Тием.
Мой отец женится.
Обычное ж дело. Мужчины в этом селении Зинсан, как умерла жена, то сразу повторно женятся. Ведь без жены никто им в горных полях не поработает, кукурузу не измельчит, кукурузные пироги менмен не испечёт, кукурузную водку не взгонит. Все мужчины так говорят, губами чмокая, испуская густой табачный дым изо рта.
Мой отец поступает по-другому. С тех пор, как моя мать умерла, прошло уже три сезона кукурузы, кукурузные початки третьего сезона уже проедены жуком и начинают портиться, и он впервые начинает говорить о повторном браке.
Его новая жена родом из селения Паомафин, работает медсестрой в общинном медпункте. Медсёстры в общинном медпункте лечат главным образом буйволов и коров, мало лечат людей. Ведь люди редко болеют, а буйволы и коровы в холодную зиму часто падают прямо среди ночи. И если они упадут, то люди сразу побегут в медпункт, позовут медсестру. Сначала медсестра говорила, что она не умеет лечить коров и буйволов, она лечит людей, и её ругали – люди и коровы, какая разница, ведь и те, и другие кушают овощи и траву. Вот так говорили. Не дали возразить.
Медсестра поехала в уездный центр. Купила кипу книг. В них одни картинки коров. Прочитав эти книги с коровами, она опять поехала в уездный центр и принесла домой жестяной сундук с лекарствами. И большущие шприцы.
Вылечила она первую корову, за ней вторую, и пошла третья. Время шло, односельчане начали звать её «коровьей медсестрой».
Мой отец познакомился с медсестрой, когда наша корова рожала. Ножка телёнка уже выходит, а тело ещё в коровьиной утробе, не может пройти. Отец велел мне бежать в медпункт за медсестрой. Медсестра бежит, причитая: «Что мне делать, что мне делать, я ж от роду в жизни никогда не принимала роды у коров…».
Ну, быстро же бежит медсестра. Я, задыхаясь, бежала за ней, следя за её тонкими ножками в мягкой тканевой обуви, перебирающими по мокрой траве, как ножки у зайчика.
Рожающая корова жалобно мычала в сарае, мой отец стоял рядом, не зная, что делать, хлопал по её крупу, как будто ей хотел сказать – постарайся, дорогуша. Я спряталась у двери в кухне, не смела посмотреть в сторону сарая. До моего укрытия доносилось только, как медсестра приказывала отцу: «Принеси тазик, принеси веревочку, дай нож, дай сюда лампочку...». Ума не приложу, зачем эти вещи. Некоторое время спустя прозвучало радостное восклицание отца: «Вышел! Ух ты, родила! Всё в порядке!».
Медсестра приходила к нам еще несколько раз, чтобы посмотреть, как телёнок, как корова. Каждый раз приносила корове свежие кукурузные початки. Мой отец тоже несколько раз заходил в медпункт, чтобы взять вакцины против пастереллёза для теленка.
Однажды вечером, после ужина, он обходил сарай, где у нас содержатся коровы и козы, и говорит:
- Сей, а Сей, я женюсь.
Я уронила нож в кучу стружек, отделяемых от корня маниоки, который чищу, начала искать и не могла его найти. Я ведь ждала эту фразу от отца ещё три года назад, когда моя мать ушла из жизни, оставив нас. Ждала, но отец не говорил, я уже думала, что ему и правда не нужно жениться вторично. Без жены у него дома ежедневно менмен приготавливается, водка гонится, корм для свиньи варится, даже вот корова, и та родила телёнка. Все женские занятия дома отец сам делает, а если что он не делает, то делаю я.
- Не ищи нож. Он там среди этих стружек. Возьми лучше другой.
Я совсем забыла, что мои руки ещё роются в этих стружках, а сама лицом прячусь между коленями. Забыла то, что сказал отец.
- Я женюсь. Хорошо?
Отец спрашивает таким грустным голосом, что так и висит в воздухе, как жёлтый листок, уже оторвавшийся от ветки, и сам не знает, куда летит. Я встала, взяла электрический фонарь и вышла.
Пошла я к бабушке. Она сидит у огня, починяет рыболовецкую сеть. Отражение огня играет в её старческих глазах.
- У тебя что, делов нету, в такой час пошла гулять?
- Дела-то, если делаешь, то они есть, а если не делаешь, то нету.
Я выдавила улыбку, села у огня и взялась раздувать огонь под кастрюлей с кипящей кашей для свиней.
- Что случилось?
- Не, ничего, бабушка.
Я невольно посмотрела в левую комнату. Раньше, до того как вышла замуж за отца, моя мать жила в той комнате. Переднюю её дверь закрывают красные с белыми ромашками шторы с шерстяными помпонами, свисающими вниз сверху. Когда моя мать только что умерла, я каждый день прибегала в дом бабушки. Встретиться с бабушкой всё равно, что с матерью, разница разве только, что бабушка намного старше. А бабушка говорила, ей видеть меня также, как видеть свою дочь, разница разве только, что я намного моложе.
Эту ночь я осталась у бабушки ночевать. Поздно, когда во всех домах огни уже погасли, отец пришёл. Я лежала у бабушки в её постели, слушала, как собака пробежала, когтями постукивая по каменному двору и виляя хвостом, узнав знакомого. Отец стоя у двери, громко сказал:
- Спи тут, завтра встань рано, не опаздывай в школу.
Сказав только одну фразу, он повернулся спиной и ушёл. Слышен скрип ворот, и виден свет его удаляющегося фонаря.
Бабушка обняла меня своими руками, потрогала косточки, выступающие под рубашкой. Погладила мои волосы и понюхала их. До утра она плачет. Я плачу. Она думает о своей дочери. Я думаю о моей матери. Когда бабушка выдала свою дочь замуж, она была выше меня на полголовы. Кроме роста, мы были похожи, как два плуга из одной формы. Так сказала бабушка.
Перед тем, как уснула, я успела услышать, как она причитает: «Что поделаешь, что поделаешь, волу нужна корова, без коровы испортится вол». Сказала и тяжело выдохнула.
И вот настал день, когда медсестра на самом деле пришла к нам в дом жить. В этот день я не была дома. Я не была у бабушки. Я боюсь видеть бабушкину сутулую спину, когда она сидит перебирает горох в углу двора, а рядом с ней лежит кренделем собака. Грустные у собаки глаза. Грустнее звучит песня бабушки. «Сироте, как я, зимой кушать рис, перемешанный с отрубями. У тебя мать, ты кушаешь белый рис, у тебя красивое платье».
Она поёт мне и себе. Меня жалеет. Она боится, что мачеха меня выгонит из дому на все четыре стороны света, а она-то, старушка, скоро умрёт, и неизвестно, кто за мной присмотрит.
Я тоже так думаю. Бабушка уже стара, если умрёт, к кому побегу я переночевать хоть ночь, две, три?
Я сидела на самом высоком месте склона на дороге, там, где прежде сидела в ожидании матери, когда она на рынок уходила. Я узнавала её зонтик издалека. Она одевала красочно вышитый костюм, утром уходила, вела за собой двух коз, а вечером возвращалась с тяжело навьюченной лошадью. Темнеет, и когда уже так стемнело, что не видно человеческого лица, тогда мама и её лошадь достигали вершины склона, где сидела я, и обе они, и мама, и лошадь, мокры от пота.
Однажды в такой же рыночный день я также сидела на этом месте дотемна, до того, что видны только белые камни у края дороги, а мамы не было и нет. А когда её принесли, уже лежала безмолвно-немая и унесла с собой маленького, ещё не рожденного братика. Вьючная лошадь споткнулась у края пропасти, а она схватила её за хвост, хотела остановить. Но как она могла удержать лошадь с тяжёлым товаром на спине, скользящую вниз? Лошадь затащила маму с собой в пропасть, на половине дороги мама застряла на дереве, которое там растёт на склоне горы над пропастью...
Я не стала кушать за одним столом с мачехой. Жду, когда отец с мачехой поедят, и я начинаю есть. Раз, другой. Мачеха тоже бросила кушать. Сварила еду, там оставляет. Отец тоже не кушает. Бабушка пришла, посмотрела на нас троих, каждого в своем углу, и на котел с рисом, оставленный нетронутым. Плачет бабушка.
- Знала бы, что смертью своей одной замучит живых до такой степени, она не захотела бы умереть.
Мачеха бросилась обнять бабушку, спрятала свое лицо за её спиной, а плечи дрогнули.
Ночь, я не сплю. Сижу у огня. Раздуваю огонь в печи высокий-высокий. Громко стучу палочками о край огромной кастрюли, в которой варится тыквенная каша для свиней. Всю ночь рублю, измельчаю тыкву. Нож усиленно стучит о доску. Раз прорезала, другой прорезала, тыквенные побеги и листья мелко нарезаны, как рубленые. Свиньи посреди ночи спят, я бужу, заставляю есть сваренную кашу. Как съедят, возьму сковородку, сварю ещё кашу. Рублю тыкву и слышу, как отец вздыхает на том этаже, пристроенном для гостей в доме. Оттуда, из комнаты матери, слышен плач, горький, тихий, как течёт вода, как скулит щенок, отделённый от суки. Скулит щенок, пусть. Я сижу у огня. Кто хочет спуститься со второго этажа и пойти в ту комнату, надо пройти мимо меня, мимо доски, на которой я рублю тыкву.
Утром, когда наша собака ещё спит в сухих стеблях кукурузы, мой отец и мачеха уже встали. Смотрят ли они на меня, я не знаю, потому что не смотрю на них. Они устали за бессонную ночь, я тоже устала, ещё усталее, потому что я всю ночь напролёт рубила тыкву и варила кашу для свиней.
Я накинула на плечи школьную сумку. Собака побежала за мной. Я прогнала её.
- Иди домой. Иди. Ты должна присмотреть за домом, пока я в отлучке.
Но собака не слушается, всё бежит себе за мной. Однако она так делала каждый день и раньше. Я нагнулась, подняла камушек, кинула в неё, прогоняю её домой, обратно. Она побежала домой, но на половине дороги остановилась, снова побежала назад, ко мне. Я прошла поворот, ещё вижу, как она сзади бежит. Жалею я собаку. Она похожа на меня, тоже боится, что мачеха займёт место мамы в доме.
Сидя на уроке, не могу учиться. Уроки протекают мимо ушей. Думаю, не могу же каждую ночь рубить тыкву. Дальше могу рубить тыкву только ночью, не днём. Днём, когда я в школе, дверь в эту комнату откроют, войдут.
Я поднимаюсь, выхожу из класса. Мне кричит учительница, я ей не отвечаю. Бегу домой, за мной бежит собака. Обе мы, и я, и собака, тяжело дышим. Толчком открываю ворота, дверь в дом, стою посреди дома, а колени стучат друг о друга. Смотрю на плотно закрытую дверь в ту комнату. Я толкаю собаку туда, в ту комнату, хотела было сказать ей войти туда, открывая ту дверь, но она меня не поняла, убегает во двор. Я стою перед той дверью, хотела было толчком открыть её, но боюсь увидеть то, что на уме думаю. Однако дверь эта плотно закрыта. Везде тишина, без малейшего шороха или шума, кроме кудахтанья кур во дворе.
Я стою там очень долго. Тяжёлые деревянные двери плотно закрыты.
Вдруг подумала, что если у меня появится братик или сестричка? Если это братик, то неописуема будет радость моего отца. У моего деда только двое сыновей, мой отец и мой дядя. Мой дядя умер, у него одни дочери. Моя мать умерла, успев родить моему отцу только меня...
А что, если будет сестричка. У неё будет такая же нежная белая кожа, как у мачехи. Будут розовые щёчки, как у мачехи. Белые зубы, как у мачехи. Тонкая осиная талия, как у мачехи... Я слышу грустный голос бабушки: «Сироте, как я, зимой кушать рис, рис кажется ломанным, перемешанным с отрубями. У тебя мать, ты кушаешь белый рис, у тебя красивая одежда».
Я даже не заметила, что заснула у двери. Ведь я уже рублю тыкву всю ночь, до какой степени хочется спать, сама не осознавала.
Я проснулась, потому что услышала суматошные шаги и лай собаки.
- Медсестра, медсестра, где ты? Моя свинья свалилась на бок, пена у неё во рту. Она помрёт. Ты где, медсестра?
Это старуха соседка. Она прибежала в дом без приглашения. Я показываю на дверь. Подбежала старуха и толкнула в двери. Они свободно открылись.
- До каких пор ты спишь, а медсестра?
Старуха двумя руками потёрла свои глаза. В комнате темно, никого нету. «Нету никого». Она проговорила и прыгнула через порог, убежала.
Я вышла во двор вслед ей. Солнышко светит, посреди зимы так. Цветут первые белые сливовые цветочки, радостно, что дождались солнца. Собака лежит на спине, животом повернулась к солнцу. Увидев меня, она только хвостом и повиляла.
Я почувствовала, как с меня ноша огромная большущая снимается. Я так сидя и задремала у двери этой комнаты, а ведь не надо было тут засыпать.
Я пошла по двору, подошла к сухим стеблям кукурузы, которые сушатся в углу, легла вниз головой и там и заснула.
Ночь. Я опять сижу тыкву рублю. Две, три, пять ночей, всё не сплю. Ночью рублю тыкву, а днём сплю в сухих стеблях кукурузы. Десять дней или несколько десятков дней, уже не помню, однажды собака разбудила меня, куснула за подол платья. Уже стемнело. Мой отец пошел на реку рыбачить прошлой ночью, но днём не пришел домой. В доме слышен стук ножа о доски. Я вошла в дом. Перед печью сидит мачеха, это она рубит тыкву. Вся тыква уже порублена, но она всё сидит и стучит ножом в доску. Пальчики худые, привыкшие к уколам в крупы коровам, к принятию родов у коров, эти пальчики покрыты мелкими тыквенными отрубями. Я хотела ей сказать, пусть, ночью сегодня буду ещё тыкву рубить. Не буду обращать внимание на плач, как скулит щенок, отделённый от суки, не буду обращать внимание на выдохи. Буду сидеть ночами рубить тыкву.
Во двор кто-то прибежал тяжёлыми шагами.
- Сей, а Сей! Быстро на реку, посмотри, там твой отец...
Не дождавшись конца фразы, я бросилась за ворота, они лягнули друг об друга за мной. Я бегу. Собака бежит. Мачеха бежит. Односельчане бегут, как будто гонятся за диким хищником в сторону реки. Светят электрические фонарики.
Мой отец там свою рыболовецкую сеть бросил, сеть застряла между камнями. Он нырнул туда, сеть забрать хотел. Но не вынырнул. Так говорят односельчане. Я не успела разглядеть черную водную поверхность под слабым светом фонарей, вдруг услышала, как что-то большое бухнулось в воду. Кто-то тревожно зовёт: «Медсестра! Не найти его. Брось. Быстро течёт вода, холодная вода!».
За ней последовали уже двое или трое. Они ищут моего отца, и вытащили из воды их медсестру, мою мачеху.
Недолго побултыхавшись в воде, они все вышли на берег, без моего отца. Я пробралась через толпу, вижу, у мачехи вся одежда мокрая, волосы мокрые, лицо бескровно-белое. Она проговорила дрогнувшим голосом:
- Нет твоего отца там, Сей, нет его там, Сей.
Я бросилась к ней на грудь. Слышу плач, как издалека, как будто я ещё стояла там, на вершине склона, где белые камни стоят рядышком у края дороги над пропастью.